Kimi ga waraeba egao ni narun da yo ... (c)
Из внезапно найденных, хорошо забытых зарисовок
Разумеется, я опоздала. Поезд уже не только прибыл и стоял с распахнутыми дверями, но и перрон почти уже опустел. Здесь и там сновали и уставшие носильщики со своими тележками, беспечная молодежь с чемоданами совершенно невообразимых размеров, старушки с клетчатыми сумками и так называемые гости города, в растерянности ожидавшие затерявшихся где-то в пути встречающих.
Её я узнала сразу: она была именно такой, какой я всегда представляла ее. Высокая, настолько худенькая, что едва ли не хрупкая, и очень какая-то детская – во всем. Несмотря на начало апреля, время от времени еще бодрящее утренними заморозками, на ней не было ни куртки, ни хотя бы межсезонного плаща – лишь черный двубортный пиджак с круглыми металлическими пуговицами и высоким воротом под горло, из-под которого чуть заметно выбивался такой же черный шейный платок. Черные же узкие джинсы на изящных ногах и высокие ботинки без каблуков. Почти черные волосы – мальчишески-короткие, непослушно встрепанные – отливали на солнце бордово-красным, почти алым. В руках – лишь небольшая сумка через плечо и чехол музыкального инструмента, казавшийся на ее фоне слишком непропорционально большим.
Несколько секунд, и мы уже сжимаем друг друга в объятьях.
_____
- А твои вещи? – спрашиваю я.
- Какие? – удивленно хлопает она большими-большими и словно бы слишком голубыми глазами, которые так странно сочетаются крашенными черными волосами.
- Нуу, твои вещи… Одежда там…
- А, - улыбается она, - у меня всё есть, - указывает на свою сумку, в которой не поместилась бы и моя косметичка, и, перехватывая мой озадаченный взгляд, вновь улыбается и поясняет, - не люблю чемоданы. Путешествовать надо налегке.
______
В чехле у нее – скрипка. Вот ведь чудно: сменных блузок да юбок, как любая девчонка, она не взяла, но без скрипки – ни шагу. А причиной тому – полушуточное обещание, данное уже больше года назад, обещание сыграть мне с шумом прибоя, на закате, там, где океан и небо соединяются солнечной дорожкой…
_____
Кира.
Кире всего 18, а она играет уже в столичном симфоническом оркестре и порой сама пишет этюды для своей скрипки; чтобы приехать ко мне, Кире пришлось выдумать совершенно душераздирающую историю о больном дедушке (ни одного из которых она, к слову сказать, не видела ни разу в жизни). Да и вообще, Кира – не настоящее ее имя, равно как и моё – Нанна – дано мне не в день моего появления на этот свет. Настоящие имена давно забыты.
Кира. Я знаю о ней всё и не знаю ничего – ничего из того, что принято знать о друге спустя два с лишним года после знакомства. Вместо имен и бессмысленно-важных дат я знаю наизусть ее песни и стихи, и знаю, что она чувствовала, впервые поцеловавшись, и знаю, что самое красивое для нее – это лучи восходящего солнца сквозь зеленую листву, и знаю, что побриться налысо для нее – идеал абсолютной женственности, и знаю, что самый большой ее страх – остаться до конца дней парализованной….
Никто из друзей детства, с которыми мы играли с самого рождения, все 21 год моей жизни, не знает меня так, как знает она, которую этим апрельским утром на залитом свежим солнцем перроне я увидела первый раз в жизни.
______
Комната наша – в большом доме в трех кварталах от самого побережья. В комнате нашей узкая пружинная кровать и раскладной диван, старых журнальный столик с отслаивающейся столешницей, платяной шкаф, неприметный за входной дверью, когда она открыта, пара книжных полок, забитых столь плотно, что прогибаются посредине, да большое пыльное зеркало.
В комнате нашей серо-голубые обои да голубые занавеси, да вечный полумрак. В комнате нашей шорохи ветра и соленый прибрежный воздух, здесь шепотом секреты и нежно – поцелуи, и странная меланхолия, и южные сумерки. Сюда врывается порой сквозь открытое окно летний вечер, свежий ветер, рассыпающий тюль, пугая нас внезапными шорохами. И царят здесь любовь и безмолвное счастье.
А вечером, на безлюдной и пустой части каменистого пляжа, Кира играет мне на скрипке, взобравшись на покатый валун, и ветер танцует в ее мальчишеских волосах. Тоненькая фигура девушки сияет и тает в закатном солнце, и мгновение это существует вечно, навсегда. И кроме мгновения этого нет ничего во всем мире: кроме нас, меня да нее, да чистого пения скрипки в ее ласковых пальцах.
(2011.04.22)
Разумеется, я опоздала. Поезд уже не только прибыл и стоял с распахнутыми дверями, но и перрон почти уже опустел. Здесь и там сновали и уставшие носильщики со своими тележками, беспечная молодежь с чемоданами совершенно невообразимых размеров, старушки с клетчатыми сумками и так называемые гости города, в растерянности ожидавшие затерявшихся где-то в пути встречающих.
Её я узнала сразу: она была именно такой, какой я всегда представляла ее. Высокая, настолько худенькая, что едва ли не хрупкая, и очень какая-то детская – во всем. Несмотря на начало апреля, время от времени еще бодрящее утренними заморозками, на ней не было ни куртки, ни хотя бы межсезонного плаща – лишь черный двубортный пиджак с круглыми металлическими пуговицами и высоким воротом под горло, из-под которого чуть заметно выбивался такой же черный шейный платок. Черные же узкие джинсы на изящных ногах и высокие ботинки без каблуков. Почти черные волосы – мальчишески-короткие, непослушно встрепанные – отливали на солнце бордово-красным, почти алым. В руках – лишь небольшая сумка через плечо и чехол музыкального инструмента, казавшийся на ее фоне слишком непропорционально большим.
Несколько секунд, и мы уже сжимаем друг друга в объятьях.
_____
- А твои вещи? – спрашиваю я.
- Какие? – удивленно хлопает она большими-большими и словно бы слишком голубыми глазами, которые так странно сочетаются крашенными черными волосами.
- Нуу, твои вещи… Одежда там…
- А, - улыбается она, - у меня всё есть, - указывает на свою сумку, в которой не поместилась бы и моя косметичка, и, перехватывая мой озадаченный взгляд, вновь улыбается и поясняет, - не люблю чемоданы. Путешествовать надо налегке.
______
В чехле у нее – скрипка. Вот ведь чудно: сменных блузок да юбок, как любая девчонка, она не взяла, но без скрипки – ни шагу. А причиной тому – полушуточное обещание, данное уже больше года назад, обещание сыграть мне с шумом прибоя, на закате, там, где океан и небо соединяются солнечной дорожкой…
_____
Кира.
Кире всего 18, а она играет уже в столичном симфоническом оркестре и порой сама пишет этюды для своей скрипки; чтобы приехать ко мне, Кире пришлось выдумать совершенно душераздирающую историю о больном дедушке (ни одного из которых она, к слову сказать, не видела ни разу в жизни). Да и вообще, Кира – не настоящее ее имя, равно как и моё – Нанна – дано мне не в день моего появления на этот свет. Настоящие имена давно забыты.
Кира. Я знаю о ней всё и не знаю ничего – ничего из того, что принято знать о друге спустя два с лишним года после знакомства. Вместо имен и бессмысленно-важных дат я знаю наизусть ее песни и стихи, и знаю, что она чувствовала, впервые поцеловавшись, и знаю, что самое красивое для нее – это лучи восходящего солнца сквозь зеленую листву, и знаю, что побриться налысо для нее – идеал абсолютной женственности, и знаю, что самый большой ее страх – остаться до конца дней парализованной….
Никто из друзей детства, с которыми мы играли с самого рождения, все 21 год моей жизни, не знает меня так, как знает она, которую этим апрельским утром на залитом свежим солнцем перроне я увидела первый раз в жизни.
______
Комната наша – в большом доме в трех кварталах от самого побережья. В комнате нашей узкая пружинная кровать и раскладной диван, старых журнальный столик с отслаивающейся столешницей, платяной шкаф, неприметный за входной дверью, когда она открыта, пара книжных полок, забитых столь плотно, что прогибаются посредине, да большое пыльное зеркало.
В комнате нашей серо-голубые обои да голубые занавеси, да вечный полумрак. В комнате нашей шорохи ветра и соленый прибрежный воздух, здесь шепотом секреты и нежно – поцелуи, и странная меланхолия, и южные сумерки. Сюда врывается порой сквозь открытое окно летний вечер, свежий ветер, рассыпающий тюль, пугая нас внезапными шорохами. И царят здесь любовь и безмолвное счастье.
А вечером, на безлюдной и пустой части каменистого пляжа, Кира играет мне на скрипке, взобравшись на покатый валун, и ветер танцует в ее мальчишеских волосах. Тоненькая фигура девушки сияет и тает в закатном солнце, и мгновение это существует вечно, навсегда. И кроме мгновения этого нет ничего во всем мире: кроме нас, меня да нее, да чистого пения скрипки в ее ласковых пальцах.
(2011.04.22)