Удивительно, но жизнь продолжается. С кем бы ты ни прощался, откуда бы ты ни уезжал навсегда, что бы ни оставлял позади, какие бы раны ни прятал на сердце. Жизнь не останавливается для живых, когда мертвые уходят. Жизнь не угасает с тем, что остается в прошлом, как бы дорого оно нам ни казалось. Человек - потрясающе стойкое создание. И тогда жизнь продолжается .
Эта поездка в Саратов оставляет странные чувства, и вернется в Москву, наверное, немного другой человек.
Это место полно призраков - её и наших. А теперь комнаты совсем пустые, и по ним гуляет эхо. Как много сил, вложенных человеком однажды в большое дело, оказываются в итоге ушедшими в пустоту. По сути - практически все. И как много хлама, абсолютно нам не нужного, мы копим и носим при себе по жизни. И физически, и морально.
Есть ещё кое-что, что меняется после свадьбы. Если до нее ты просто любишь человека, каждый день влюбляясь в него снова и снова, то во время и после свадьбы ты постепенно понимаешь, что мечтаешь прожить с ним всю жизнь. Всю жизнь. До конца.
Что делать, если ты до одури соскучился по человеку, с которым однажды был самым близким, но не общался много лет? Если ты просто хочешь с ним поговорить. Если даже понимаешь, что не нужно этого делать... но - почему? Если ты почти уверен, что он испытывает то же. Если ты знаешь, что не хочешь бередить былого, отболевшего. Если вы друг друга любили. Что делать, если ты ужасно хочешь с ним поговорить? Если ты почему-то будешь чувствовать себя подонком последним, если спустя четыре года скажешь это проклятое "Я скучаю".
Странное состояние. Снова панический страх не успеть. Даже когда все возможные и невозможные внутренние голоса говорят, что я не права, страх-то никуда не девается.
Пати в "Пушкареве" была чудесна, наоралась от души. Только вот забавное наблюдение: ничего особо-то не изменилось. Когда танцуешь/сидишь за столиком/просто проходишь мимо, мысль в голове точнёхонько такая же, как и 3/5/8 лет назад: "Мужики! Боже, сколько вас! Не подходи ко мне! Меня тут нет! Уберите руки, не надо меня трогать!! ><" И не потому что "яжтеперьзамужем", а потому что... Просто потому что "я".
А еще, чем больше проходит времени, чем больше кто-то из них упоминает его имя, чем чаще всплывают какие-то воспоминания или фотографии, тем сильнее я ощущаю огромное желание быть знакома с Мишей. Это странно говорить и странно думать - о человеке, которого давным-давно нет, с которым я никак и никогда не могла пересечься в этой жизни. Только тем не менее, это так. Мне кажется, он был [бы] замечательным.
А самое идиотское, глупое и обидное то, что я не могу ему сказать "а я же говорила!", потому что я прекрасно знаю и чувствую, что ему не менее хреново, чем мне. Что он переживает чуть ли не сильнее меня, но, как мужчина, еще и не имеет права это показать. Но, господи, как же хочется. Как же хочется сказать, что нахер не сдалось мне ни платье, ни кафе, ни вся эта идиотская дачная уборка, ни разбившаяся мечта хоть раз увидеть всех друзей вместе. Нахер не надо. Почему вместо праздника я должна батрачить на даче и весь день глотать слёзы от осознания, что все это - на-прас-но? Почему? Кому я это должна? Нахер мне не нужно это все. А я почему-то не имею на это права.
Столько всего нужно сделать - и столько уже сделано, - что голова должна бы идти кругом... А я словно тону в какой-то безумной нежности, какой не было едва ли не с самого нашего знакомства, и всё остальное, каким бы выматывающим оно порой ни было, меркнет на ее фоне. И каждый день из списка дел вычёркиваются всё новые и новые строки, а дней остается всё меньше, и я почему-то чувствую себя как чувствовала когда-то перед переездом в Питер. Даже если и тогда, и сейчас, светлый разум всё ещё иногда напоминает мне, что на самом деле ничего не изменится. А еще, сквозь всю эту суету проблёскивает иногда радостное осознание того, что уже меньше, чем через 2 недели, мы летим на море. Впервые вдвоём. Что я, оказывается, уже целых три года не выбиралась за границу. Что, несмотря на все перестановки в планах, мы выбрали самый разумный вариант.
Вечером обсуждали, что будем готовить 20го, а сегодня ходили отдать в ателье платье с жилеткой и договориться насчет бронирования кафе. Ждём звонка, ибо кроме нас на 13е еще две свадьбы хотят туда же. А вечером едем на дачу разбирать завалы. Офигеть, все в взаправду, почти что финишная прямая. Оо
А может быть, я действительно как-то и чем-то это заслужила? Этот отдых и эту невыносимую легкость, и возможность вот так долго не знать забот... Я не понимаю.
Они все говорят, мол, это важное событие, которое то и которое сё, к которому надо готовиться и как-то относиться, которое бывает раз в жизни... Но ведь каждый день бывает раз в жизни, нет? И я вышла бы за него и год, и два назад, и в первую встречу, предложи он мне, я бы не отказала... А об этой встрече я мечтаю уже столько лет - восемь, удивительно. И напрасно нервничать, ведь однажды, совсем давно, я строго-настрого запретила себе сомневаться в них, в тех, кого я люблю. Потому что всё будет прекрасно. Обязательно.
Почему мне кажется, что через месяц все должно как-то кардинально измениться? Ну правда, почему? Вот как в семнадцать ты искренне веришь, что с восемнадцатилетием вся жизнь пойдёт по-другому, так же и сейчас. Глупо как-то. И немножко заранее обидно, что в итоге ждет разочарование. Только ощущение, что что-то обязательно изменится, все равно не отпускает.
Разумеется, я опоздала. Поезд уже не только прибыл и стоял с распахнутыми дверями, но и перрон почти уже опустел. Здесь и там сновали и уставшие носильщики со своими тележками, беспечная молодежь с чемоданами совершенно невообразимых размеров, старушки с клетчатыми сумками и так называемые гости города, в растерянности ожидавшие затерявшихся где-то в пути встречающих.
Её я узнала сразу: она была именно такой, какой я всегда представляла ее. Высокая, настолько худенькая, что едва ли не хрупкая, и очень какая-то детская – во всем. Несмотря на начало апреля, время от времени еще бодрящее утренними заморозками, на ней не было ни куртки, ни хотя бы межсезонного плаща – лишь черный двубортный пиджак с круглыми металлическими пуговицами и высоким воротом под горло, из-под которого чуть заметно выбивался такой же черный шейный платок. Черные же узкие джинсы на изящных ногах и высокие ботинки без каблуков. Почти черные волосы – мальчишески-короткие, непослушно встрепанные – отливали на солнце бордово-красным, почти алым. В руках – лишь небольшая сумка через плечо и чехол музыкального инструмента, казавшийся на ее фоне слишком непропорционально большим. Несколько секунд, и мы уже сжимаем друг друга в объятьях.
_____
- А твои вещи? – спрашиваю я. - Какие? – удивленно хлопает она большими-большими и словно бы слишком голубыми глазами, которые так странно сочетаются крашенными черными волосами. - Нуу, твои вещи… Одежда там… - А, - улыбается она, - у меня всё есть, - указывает на свою сумку, в которой не поместилась бы и моя косметичка, и, перехватывая мой озадаченный взгляд, вновь улыбается и поясняет, - не люблю чемоданы. Путешествовать надо налегке.
______
В чехле у нее – скрипка. Вот ведь чудно: сменных блузок да юбок, как любая девчонка, она не взяла, но без скрипки – ни шагу. А причиной тому – полушуточное обещание, данное уже больше года назад, обещание сыграть мне с шумом прибоя, на закате, там, где океан и небо соединяются солнечной дорожкой…
_____
Кира. Кире всего 18, а она играет уже в столичном симфоническом оркестре и порой сама пишет этюды для своей скрипки; чтобы приехать ко мне, Кире пришлось выдумать совершенно душераздирающую историю о больном дедушке (ни одного из которых она, к слову сказать, не видела ни разу в жизни). Да и вообще, Кира – не настоящее ее имя, равно как и моё – Нанна – дано мне не в день моего появления на этот свет. Настоящие имена давно забыты.
Кира. Я знаю о ней всё и не знаю ничего – ничего из того, что принято знать о друге спустя два с лишним года после знакомства. Вместо имен и бессмысленно-важных дат я знаю наизусть ее песни и стихи, и знаю, что она чувствовала, впервые поцеловавшись, и знаю, что самое красивое для нее – это лучи восходящего солнца сквозь зеленую листву, и знаю, что побриться налысо для нее – идеал абсолютной женственности, и знаю, что самый большой ее страх – остаться до конца дней парализованной…. Никто из друзей детства, с которыми мы играли с самого рождения, все 21 год моей жизни, не знает меня так, как знает она, которую этим апрельским утром на залитом свежим солнцем перроне я увидела первый раз в жизни.
______
Комната наша – в большом доме в трех кварталах от самого побережья. В комнате нашей узкая пружинная кровать и раскладной диван, старых журнальный столик с отслаивающейся столешницей, платяной шкаф, неприметный за входной дверью, когда она открыта, пара книжных полок, забитых столь плотно, что прогибаются посредине, да большое пыльное зеркало. В комнате нашей серо-голубые обои да голубые занавеси, да вечный полумрак. В комнате нашей шорохи ветра и соленый прибрежный воздух, здесь шепотом секреты и нежно – поцелуи, и странная меланхолия, и южные сумерки. Сюда врывается порой сквозь открытое окно летний вечер, свежий ветер, рассыпающий тюль, пугая нас внезапными шорохами. И царят здесь любовь и безмолвное счастье.
А вечером, на безлюдной и пустой части каменистого пляжа, Кира играет мне на скрипке, взобравшись на покатый валун, и ветер танцует в ее мальчишеских волосах. Тоненькая фигура девушки сияет и тает в закатном солнце, и мгновение это существует вечно, навсегда. И кроме мгновения этого нет ничего во всем мире: кроме нас, меня да нее, да чистого пения скрипки в ее ласковых пальцах. (2011.04.22)
...и вот день за днём я пытаюсь слушать себя и всё-таки, как ни странно, прихожу постепенно к некоторым выводам. Во-первых, весь этот "кризис" по-большому счёту можно свести к простому: ничего не изменилось во мне, ни-че-го, и, как бы я ни любила человека, жить с ним всегда будет означать для меня "быть зависимой от него\его планов\мнения\жизни и тп", и, как вытекающее, хроническую усталость от недостатка одиночества. И эта моя сраная жертвенность вкупе с комплексом супергероя никогда не позволит мне прямо сказать человеку, что я хочу... оставаться сама. Самое смешно, глупое и болезненное - что он от меня и не требует полностью в нём растворяться и быть "нами", а не собой. Даже вовсе наоборот, старается почаще напоминать мне, что я отдельна от него, что он по большому счёту не имеет надо мной никакой власти. И тут я становлюсь сама себе заложницей - потому что как всегда дело во мне и в моей неспособности оставаться самой собой, настоящей собой, сильной и самодостаточной, состоя с кем-то в отношениях. (И с девушкой, кстати, в этом плане было значительно легче - с девушкой выходила наружу эта моя агендерная\пангендерная настоящесть, девушку казалось нормальнее баловать, защищать, спасать и ласкать, чем мужчину. А сейчас... я не умею - а главное еще и не хочу - разыгрывать перед ним девочку. Смысл? Но вместе с тем и абсолютно не понимаю, как не искалечить то мужское внутри себя, что я всегда любила куда сильнее женского, что всегда преобладало во мне и делало меня сильной). Было бы смешно, если бы не было так грустно, но, спустя два года, проблемы, которых я ожидала в начале наших отношений, на самом деле начинают только появляться.
Во-вторых, в Питере я чувствую себя живой и юной, в Москве я чувствую себя тёткой. Именно тёткой в самом ужасном смысле этого слова. В основе этого всё тот же первый пункт, описанный выше, а к нему - то мерзкое, что называется "что подумают соседи". В этом же, наверное, и основная причина моей интроверсии - я за свою жизнь ужасно устала прикидываться нормальной перед "большинством". Постоянно молчать. Перед людьми, которые ничего для меня не значат, но жизнь вынуждает меня проводить с ними бок о бок огромное количество часов. Меня это ломает. Ломает до тошноты, до вот такого, как сейчас, бегства куда угодно в одиночестве.
В-третьих, я выжата эмоционально. Незаметно для самой себя я выплеснула в свою книгу, в "Непокорённых", такую необъятную часть своей настоящести, что сейчас у меня внутри попросту дыра. И теперь, когда книга, словно ребенок, оказалась уже не частью меня, а чем-то внешним по отношению ко мне, я не знаю, чем заполнить эту дыру. Возможно ли ее вообще хоть как-то заполнить? Разговорами она уже не заполняется. Нет, заполняется, конечно, заполняется так, что я могу фонтанировать часами и говорить бесконечно много... Но как только стихает разговор, дыра становится еще больше, потому что я понимаю, что с этим конкретным человеком такого разговора уже, наверняка, больше не будет, я словно вычёркиваю его из своего списка и понимаю, что шансов залатать дыру стало еще на один меньше. Я не могу взяться за Повесть Северных Дорог. Отчасти потому что они две - слишком разные, и я пока не могу\не готова перестроиться под другой мир, отчасти потому что я снова её переросла, и мне снова, снова, снова надо её переосмысливать, переделывать, переворачивать с ног на голову всё то, что когда-то, уже десять лет назад, я пыталась в нее вложить. И я не могу не писать, потому что мне как никогда страшно, тоскливо и одиноко от этой такой уже непривычной теперь тишины внутри себя. Я не знаю, что мне делать.
В-четвертых, я забыла всё, что так ценила прежде, всё, что так упорно взращивала в себе. Эта самая тётка забыла. Carpe diem... Раньше мне было интересно всё, и всё приводило меня в восторг. Сейчас я не делаю почти ничего нового. Я перестала обращать внимание на мелочи и перестала ценить своё время. Мне не хватает энергии - почти ни на что - и это снова отсылает меня к пункту 2, описанному выше. В моей нынешней жизни почти нет движения, а мою настоящую жизнь (или ту, которую я таковой всегда считала) можно было сравнить с велосипедом: пока ты крутишь педали, ты мчишься вперед, подставляя улыбку ветру, но когда ты останавливаешься - ты падаешь на бок, еще и придавленный всем весом своего велика. И сейчас я лежу на боку, не в силах выбраться из-под этого веса, и это лежание уже порядком затянулось. Чем меньше ты делаешь, тем меньше у тебя оказывается сил что-то делать, правило работает как никогда. И я понимаю, что не могу сказать, чем, кроме "Непокорённых" занималась между своими 23 и 25 годами. Я перестала заниматься самообразованием, я только работаю, развлекаюсь или веду время. Отдыхать я никогда не умела, только раньше даже без отдыха всё равно хватало сил крутить педали, а теперь - нет. Теперь я всегда уставшая, даже когда ничего не делаю. Я не занимаюсь собой - ни физически, ни морально, и это разъедает изнутри еще хуже, чем любое давление извне, даже мной же и придуманное. И грош цена моей книжки, если даже я сама, так трясущаяся над ней, только пустословлю, ничего в итоге не делая.